Россия – страна, которая живёт будто в двух измерениях сразу. На карте она вроде бы часть Европы, но внутренне устроена иначе – словно наследует не географию, а древний порядок, уходящий корнями в архаику, что Маркс неохотно назвал "азиатским способом производства". Он, привыкший мыслить в терминах фабрик Манчестера и заводов Пенсильвании, признавал: есть миры, где логика капитализма захлёбывается, где частная собственность – не священный институт, а условность, допускаемая властью, и только на время.
В этом другом мире Россия чувствует себя как дома.
Здесь экономика никогда не стояла на фундаменте свободного рынка – она росла, ветвилась и умирала вместе с рентой, той самой вечной "данью природы" или людей, что постоянно собиралась властью в разных формах: ясак, пошлины, барщина, оброк, проценты, сегодня – дивиденды госкорпораций. Как писал Эткинд, это не налоговая система, где общество контролирует трудом заработанные деньги,– это система, где государство само добывает и распределяет богатство, не спрашивая ни совета, ни счёта.
И в этой логике рождаются сословия. Каждому – своя рента, свой объём доступа к "бюджетному теплу", от которого невозможно отказаться и которое невозможно заменить. Лишись сословие своей ренты – оно рухнет, как дом без фундамента. Так рушилась Российская империя, так формировалась советская номенклатура, так обвалился СССР, когда исчезли субсидии и льготы – рента, на которой держался привычный мир граждан.
В 1990-е борьба за новое распределение богатства вспыхнула с силой, сравнимой разве что с междоусобицей феодалов. Бизнес, которому вдруг открыли двери к собственности, и старая номенклатура, державшая в руках административный аппарат, сцепились в беспощадном танце. Финал оказался неожиданным: победил тот, кого не звали в игру – криминал, опирающийся на силовые структуры и готовый решать вопросы быстрее, чем суд и парламент вместе взятые.
Так возник новый союз – власть, собственность и сила, спаянные в один жёсткий узел. Бизнес подчинился. Собственность стала номинальной. Всё превратилось в огромный общак, распределяемый между теми, кто контролирует рычаги принуждения.
Государство превратилось в странного "кочевого бандита", как называл подобные структуры Мансур Олсон: оно грабит территорию, но не для того, чтобы улучшить ее, а чтобы вывезти добычу за границу, легализовать и сохранить там, где безопаснее. В прежние годы вывозили в Лондон, сейчас вывозят в Дубаи.
Россия стала транзитным узлом: через неё текли ресурсы, деньги, активы – многое оседало в руках тех, кто "обил шкуру", остальное растворялось в офшорном тумане.
Обществу же оставили два вида подачек-рент. Одна – старая, официальная, в виде субсидий и социальных выплат. Другая – новая, хитрая: государство закрывает глаза на полулегальную деятельность людей и мелких бизнесов, позволяя выживать в серой зоне. Негласный договор звучал просто: вы нас не трогаете, мы вас – тоже. Лояльность в обмен на возможность хоть как-то жить.
Но этот договор начал рушиться в тот момент, когда ресурс для грабежа стал иссякать. К 2012 году стало ясно: прежняя система входит в системный кризис. Ответом стал набор "оптимизаций": урезания, слияния, экономия на всем, что не связано с извлечением ренты.
Параллельно происходили гигантские траты – трубопроводы, Олимпиада, мегапроекты, условная "плитка" в Москве. Деньги уходили в землю и карманы, как вода в песок.
Государство стало забирать у населения даже то, что когда-то давало: пособия, льготы, медицину. Пенсионная реформа лишь закрепила этот курс. Пандемия показала: система не работает. Армия в 2022-м обнаружила: триллионы, брошенные на оборону, испарились, оставив ржавые склады и бумажные отчёты.
Тогда власть протянула руку и в последний, "сакральный" карман – в серую зону, тот самый договор лояльности, который позволял миллионам не умереть от бедности. Она попыталась налогами и проверками контролировать то, на что долгие годы закрывала глаза. И этим нарушила последнее равновесие: отняла остатки воздуха у тех, кто и так жил на одном дыхании.
Общество, истощённое и испуганное, затаилось. Люди цепляются за последнее, что осталось, избегают столкновения, надеются переждать. Отсюда – ригидность, апатия, пассивное сопротивление. Здесь нет бунтов, но есть страх. И есть ощущение надвигающегося обвала.
Потому что когда у рентного сословия отнимают ренту, оно неизбежно начинает требовать "справедливости". В таких обществах это слово всегда означает одно: "Дайте доступ к богатству, которое сейчас у других". Из этого чувства всегда возникают лозунги: "Грабь награбленное", "Экспроприировать экспроприаторов".
И тогда в верхах начинаются трещины. Правящая каста раскалывается: одни цепляются за привычную кормушку, другие готовы возглавить и использовать народное недовольство, чтобы разорвать старый порядок и построить новый – такой же рентный, но уже с другим распределением трофеев.
Призрачный тандем Пригожина и Кадырова был только первой тенью будущих возможных вождей справедливости. Одного нет, другой отодвинут – но запрос остаётся. И там, где рождается запрос, обязательно приходят те, кто хочет им воспользоваться.
Россия снова стоит на пороге очередного передела. В нашей стране передел – как смена времён года: никогда точно не знаешь, когда начнётся, но всегда уверен, что он неизбежен.
! Орфография и стилистика автора сохранены
